Waldheim-Sachsen

Дорогая Марго!

Благодарю тебя за твои милые поздравления в предыдущем письме. Мой маленький – очень здоровый и милый ребенок. Теперь это для меня вся радость и забота. Для того, чтобы почувствовать что такое ребенок, – нужно быть его матерью. Теперь у меня масса хлопот и забот, это отвлекает меня от неприятных мыслей.

Можешь себе представить – мама теперь ругает меня всё время, что я мало забочусь о ребёнке, постоянно вмешивается и даёт советы. Я этого никак не ожидала.

Мама как-то пустилась философствовать и говорит, что брак без ребёнка – это пустоцвет, что только дети скрепляют семейную жизнь и связывает супругов. Правда потом получилась довольно неловкая пауза. Связывает супругов! Только не в данном случае.

Когда мы стали совещаться, какое имя дать ребенку, то мама опять внесла свое предложение. Как ты думаешь – что она предложила?

Она какими-то путями узнала, как зовут этого… Ну, этого сержанта. И хочет окрестить ребенка его именем. Это теперь даже принято – большинство детей, рождающихся от русских, называют русскими именами. Я не хотела, но мама настаивала и потом я согласилась.

Теперь у нас в доме есть маленький Петер, который голосит с утра до вечера. Какой он горластый – ужас!

На днях я шла с маленьким Петером на руках по улице и столкнулась опять с сержантом. Он остановился стоять посреди улицы и долго смотрел мне вслед. Я ушла поскорее, так как мне было стыдно.

Вчера наша соседка фрау Гюнтер пришла к нам и рассказала, что сержант приходил к ним, расспрашивал обо мне и о ребёнке. Спрашивал, чей это ребёнок. Потом сержант долго качал головой и что-то говорил по-своему, но они не могли понять что. Я опять испугалась и плакала. Что он ещё хочет от меня?

Вчера поздно вечером, когда мы уже хотели ложиться спать раздался стук в дверь. Мама пошла открывать и входит затем в комнату с… этим сержантом.

Я лежала в постели вместе с маленьким Петером. Хотела вскочить и убежать в другую комнату, но не могла. Мама странная – она так спокойно разговаривает с сержантом. Я только закрыла маленького Петера и повернулась к стене.

Но сержант был теперь совсем другой. Такой тихий и неловкий. Стоит в дверях и переминается с ноги на ногу, как медведь. Потом снимает с плеча тяжёлый солдатский мешок и даёт маме.

Отдал мешок и опять мнется в дверях. Как будто ему чего-то хочется, но он боится. Мама взяла его за руку и подводит к кровати, чтобы он посмотрел на ребёнка.

Я чуть не плачу, а маленький Петер улыбается во весь рот и махает ручонками. Он ничего не знает. Может быть, он инстинктом ребенка чувствует, что это его отец. Дети не понимают всей тяжести нашей жизни.

Сержант боязливо посмотрел на маму, на меня он старается не смотреть. Потом осторожно протягивает руку. Маленький Петер хвать его за палец и смеётся. Сержант так странно смотрит на ребёнка, совсем забыл о нас с мамой. Начал причмокивать губами и разговаривать с ним что-то по-русски.

Сержант спрашивает маму, как зовут ребенка. Мама ему отвечает: «Петер. Ты – большой Петер, а это – маленький Петер», – и взяла ребенка из кровати. Тот барахтается ручками и ножками, как котёнок и тянется к сержанту.

Затем, милая Марго, я очень удивилась.

Сержант бормочет: «Петя, Петя»… И вдруг я вижу, что у него по лицу слезы текут. Я ещё никогда не видела, как мужчины плачут. И вдруг он… он плачет. Всхлипывает, а слезы по лицу катятся. Лицо все перекривилось, как будто хочет удержаться и не может.

Мужчины плачут иначе, чем женщины. Женщины всегда прячут лицо. А этот – сидит, смотрит на маленького Петера, а из открытых глаз слёзы текут.

Потом вдруг вскочил, как будто за ним гонятся, и ушел, не сказав ни слова.

Я долго думала об этом. Что это всё может означать? Он теперь не такой страшный, как казалось раньше, а какой-то жалкий и беспомощный. Может быть мама права? Как он странно смотрел на маленького Петера. И потом эти слёзы… Звери не могут плакать.

Когда мама открыла мешок, то там оказалось несколько буханок хлеба, большой пакет масла и банки со сгущённым молоком. Зверь всё-таки заботится о своем детёныше. Мой бедный маленький Петер. Ведь нам действительно очень голодно.

Кончаю письмо и целую тебя крепко – твоя Хельга.

Берлин-Карлсхорст

Дорогая Хельга

Я сижу и пишу письмо, а противный Ганс, – так зовут эту нахальную птицу, – разгуливает по столу и мешает мне. Я часто сержусь на Ганса. Капитан заботится о нём больше, чем обо мне.

Когда капитан читает газеты, Ганс разгуливает у него по погонам и сует свой нос повсюду. Иногда капитан возьмет на язык корма и Ганс клюет у него с языка. Оба очень довольны. Как будто целуются. Тоже нашёл с кем целоваться – с попугаем!

У меня очень своеобразный распорядок дня. Во-первых, я не должна появляться в квартире до десяти часов, т. е. пока капитан не уйдёт на работу. Во-вторых, я не должна оставаться в квартире после пяти часов. Как будто он опасается, чтобы нас не заподозрили в чём-то интимном. О его жизни я больше узнаю от фрау Шмидт.

Теперь у капитана новая страсть. Встает каждое утро ни свет, ни заря, садится в машину и отправляется купаться на Мюггельзее. Если он так рано встаёт ради купанья в холодной воде, то надо полагать, он проводит не слишком весёлые ночи. Зачем ему тогда только спальня Марии Антуанетты?

Когда я пишу об этом, то вспоминаю старшего лейтенанта из четвёртого подъезда. Молодой мальчишка. Сначала был такой скромный и тихий. Затем начались женщины, женщины и женщины. Все с улицы – из-под моста около «Капитоля». Вскоре лейтенант бесследно исчез.

Фрау Шмидт рассказывает, что он теперь в «Голубой Дивизии». Так русские называют изолятор для сифилитиков на острове Рюген, где они живут за колючей проволокой. Потом их всех отправляют в Сибирь.

Недавно трамвайную остановку около «Капитоля» перенесли на полкилометра дальше от Карлсхорста. Половина венериков в госпитале Карлсхорста уверяет, что их продуло ветром около этой трамвайной остановки.

Фрау Шмидт знает абсолютно всё. Она клянётся, что в этом госпитале русских лечат от гонореи впрыскиванием скипидара в мягкие части (очень мучительный метод лечения, имевший место в 19 веке. Применяется в настоящее время в Советской Армии). Шшш-приц! Полтора кубика. А от двух кубиков умирают лошади. Представляю себе удовольствие!

Русские говорят, что эти уколы «морально-политические» – чтобы отбить охоту общаться с немецкими женщинами.

Скипидарно-политические уколы и Голубая Дивизия! Если русские говорят об этом так спокойно, то может быть у них есть ещё что-нибудь другое, о чем не говорится. Может быть, поэтому мой капитан такой непонятный? Ведь он не только мужчина, но и советский офицер. Это обязывает его не забывать законы своей страны.